Я и старикашка Мак Лонсбери, мы вышли из этой игры в прятки с маленькой
золотоносной жилой, заработав по сорок тысяч долларов на брата. Я говорю
"старикашка" Мак, но он не был старым. Сорок один, не больше. Однако он
всегда казался стариком.
- Энди, - говорит мне Мак, - я устал от суеты. Мы с тобой здорово
поработали эти три года. Давай отдохнем малость и спустим лишние деньжонки.
- Предложение мне по вкусу, - говорю я. - Давай станем на время
набобами и попробуем, что это за штука. Но что мы будем делать проедемся к
Ниагарскому водопаду или будем резаться в "фараон"?
- Много лет, - говорит Мак, - я мечтал, что если у меня будут лишние
деньги, я сниму где-нибудь хибарку из двух комнат, найму повара-китайца и
буду себе сидеть в одних носках и читать "Историю цивилизации" Бокля.
- Ну что ж, - говорю я, - приятно, полезно и без вульгарной помпы.
Пожалуй, лучшего помещения денег не придумаешь. Дай мне часы с кукушкой и
"Самоучитель для игры на банджо" Сэпа Уиннера, и я тебе компаньон.
Через неделю мы с Маком попадаем в городок Пинья, милях в тридцати от
Денвера, и находим элегантный домишко из двух комнат, как раз то, что нам
нужно. Мы вложили в городской банк вагон денег и перезнакомились со всеми
тремястами сорока жителями города. Китайца, часы с кукушкой, Бокля и
"Самоучитель" мы привезли с собой из Денвера, и в нашей хибарке сразу стало
уютно, как дома.
Не верьте, когда говорят, будто богатство не приносит счастья.
Посмотрели бы вы, как старикашка Мак сидит в своей качалке, задрав ноги в
голубых нитяных носках на подоконник, и сквозь очки поглощает снадобье
Бокля, - это была картина довольства, которой позавидовал бы сам Рокфеллер.
А я учился наигрывать на банджо "Старичина-молодчина Зип", и кукушка вовремя
вставляла свои замечания, и А-Син насыщал атмосферу прекраснейшим ароматом
яичницы с ветчиной, перед которым спасовал бы даже запах жимолости. Когда
становилось слишком темно, чтобы разбирать чепуху Бокля и закорючки
"Самоучителя", мы с Маком закуривали трубки и толковали о науке, о добывании
жемчуга, об ишиасе, о Египте, об орфографии, о рыбах, о пассатах, о выделке
кожи, о благодарности, об орлах и о всяких других предметах, относительно
которых у нас прежде никогда не хватало времени высказывать свое мнение.
Как-то вечером Мак возьми да спроси меня, хорошо ли я разбираюсь в
нравах и политике женского сословия.
- Кого ты спрашиваешь! - говорю я самонадеянным тоном. - Я знаю их от
Альфреда до Омахи (1). Женскую природу и тому подобное, - говорю я, - я
распознаю так же быстро, как зоркий осел - Скалистые горы. Я собаку съел на
их увертках и вывертах...
- Понимаешь, Энди, - говорит Мак, вроде как вздохнув, - мне совсем не
пришлось иметь дело с их предрасположением. Возможно, и во мне взыграла бы
склонность обыграть их соседство, да времени не было. С четырнадцати лет я
зарабатывал себе на жизнь, и мои размышления не были обогащены теми
чувствами, какие, судя по описаниям, обычно вызывают создания этого пола.
Иногда я жалею об этом, - говорит Мак.
- Женщины - неблагоприятный предмет для изучения, - говорю я, - и все
это зависит от точки зрения. И хотя они отличаются друг от друга в
существенном, но я часто замечал, что они как нельзя более несходны в
мелочах.
- Кажется мне, - продолжает Мак, - что гораздо лучше проявлять к ним
интерес и вдохновляться ими, когда молод и к этому предназначен. Я прозевал
свой случай. И, пожалуй, я слишком стар, чтобы включить их в свою программу.
- Ну, не знаю, - говорю я ему, - может, ты отдаешь предпочтение бочонку
с деньгами и полному освобождению от всяких забот и хлопот. Но я не жалею,
что изучил их, - говорю я. - Тот не даст себя в обиду в этом мире, кто умеет
разбираться в женских фокусах и увертках.
Мы продолжали жить в Пинье, нам нравилось это местечко. Некоторые люди
предпочитают тратить свои деньги с шумом, треском и всякими передвижениями,
но мне и Маку надоели суматоха и гостиничные полотенца. Народ в Пинье
относился к нам хорошо. А-Син стряпал кормежку по нашему вкусу. Мак и Бокль
были неразлучны, как два кладбищенских вора, а я почти в точности извлекал
на банджо сердцещипательное "Девочки из Буффало, выходите вечерком".
Однажды мне вручили телеграмму от Спейта, из Нью-Мексико, где этот
парень разрабатывал жилу, с которой я получал проценты. Пришлось туда
выехать, и я проторчал там два месяца. Мне не терпелось вернуться в Пинью и
опять зажить в свое удовольствие.
Подойдя к хибарке, я чуть не упал в обморок. Мак стоял в дверях, и если
ангелы плачут, то, клянусь, в эту минуту они не стали бы улыбаться.
Это был не человек - зрелище! Честное слово! На него стоило посмотреть
в лорнет, в бинокль, да что там, в подзорную трубу, в большой телескоп
Ликской обсерватории!
На нем был сюртук, шикарные ботинки, и белый жилет и цилиндр, и герань,
величиной с пучок шпината, была приклепана на фасаде. И он ухмылялся и
коробился, как торгаш в преисподней или мальчишка, у которого схватило
живот.
- Алло, Энди, - говорит Мак, цедя сквозь зубы, - рад, что ты вернулся.
Тут без тебя произошли кое-какие перемены.
- Вижу, - говорю я, - и, сознаюсь, это кощунственное явление. Не таким
тебя создал всевышний, Мак Лонсбери. Зачем же ты надругался над его
творением, явив собой столь дерзкое непотребство!
- Понимаешь, Энди, - говорит он, - меня выбрали мировым судьей.
Я внимательно посмотрел на Мака. Он был беспокоен и возбужден. Мировой
судья должен бать скорбящим и кротким.
Как раз в этот момент по тротуару проходила какая-то девушка, и я
заметил, что Мак словно бы захихикал и покраснел, а потом снял цилиндр,
улыбнулся и поклонился, и она улыбнулась, поклонилась и пошла дальше.
- Ты пропал, - говорю я, - если в твои годы заболеваешь любовной корью.
А я-то думал, что она к тебе не пристанет. И лакированные ботинки! И все это
за какие- нибудь два месяца!
- Вечером у меня свадьба... вот эта самая юная девица, - говорит Мак
явно с подъемом.
- Я забыл кое-что на почте, - сказал я и быстро зашагал прочь.
Я нагнал эту девушку ярдов через сто. Я снял шляпу и представился. Ей
было этак лет девятнадцать, а выглядела она моложе своих лет. Она вспыхнула
и посмотрела на меня холодно, словно я был метелью из "Двух сироток".
- Я слышал, что сегодня вечером у вас свадьба? - сказал я.
- Правильно, - говорит она, - вам это почему-нибудь не нравится?
- Послушай, сестренка, - начинаю я.
- Меня зовут мисс Ребоза Рид, - говорит она обиженно.
- Знаю, - говорю я, - так вот, Ребоза, я уже не молод, гожусь в
должники твоему папаше, а эта старая, расфранченная, подремонтированная,
страдающая морской болезнью развалина, которая носится, распустив хвост и
кулдыкая, в своих лакированных ботинках, как наскипидаренный индюк,
приходится мне лучшим другом. Ну на кой черт ты связалась с ним и втянула
его в это брачное предприятие?
- Да ведь другого-то нету, - ответила мисс Ребоза.
- Глупости! - говорю я, бросив тошнотворный взгляд восхищения на цвет
ее лица и общую композицию. - С твоей красотой ты подцепишь кого угодно.
Послушай, Ребоза, старикашка Мак тебе не пара. Ему было двадцать два, когда
ты стала - урожденная Рид, как пишут в газетах. Этот расцвет у него долго не
протянется. Он весь пропитан старостью, целомудрием и трухой. У него приступ
бабьего лета - только и всего. Он прозевал свою получку, когда был молод, а
теперь вымаливает у природы проценты по векселю, который ему достался от
амура вместо наличных... Ребоза, тебе непременно нужно, чтобы этот брак
состоялся?
- Ну ясно, - говорит она, покачивая анютины глазки на своей шляпе. - И
думаю, что не мне одной.
- В котором часу должно это свершиться? - спрашиваю я.
- В шесть, - говорит она.
Я сразу решил, как поступить. Я должен сделать все, чтобы спасти Мака.
Позволить такому хорошему, пожилому не подходящему для супружества человеку
погибнуть из- за девчонки, которая не отвыкла еще грызть карандаш и
застегивать платьице на спине, - нет, это превышало меру моего равнодушия.
- Ребоза, - сказал я серьезно пустив в ход весь свой запас знаний,
первопричин женских резонов, - неужели нет в Пинье молодого человека...
приличного молодого человека, который бы тебе нравился?
- Есть, - говорит Ребоза, кивая своими анютиными глазками, - конечно,
есть. Спрашивает тоже!
- Ты ему нравишься? - спрашиваю я. - Как он к тебе относится?
- С ума сходит, - Отвечает Ребоза. - Маме приходится поливать крыльцо
водою, чтобы он не сидел на нем целый день. Но завтра, думается мне, с этим
будет покончено, - заключила она со вздохом.
- Ребоза, - говорю я, - ты ведь не питаешь к старичку Маку этого
сильного обожания, которое называют любовью, не правда ли?
- Еще недоставало! - говорит девушка, покачивая головой. - По-моему, он
весь иссох, как дырявый бочонок. Вот тоже выдумали!
- Кто этот молодой человек, Ребоза, который тебе нравится? -
осведомился я.
- Эдди Бэйлз, - говорит она, - Он служит в колониальной лавочке у
Кросби. Но он зарабатывает только тридцать пять долларов в месяц. Элла Ноукс
была раньше от него без ума.
- Старикашка Мак сообщил Мне, - говорю я, - что сегодня в шесть у вас
свадьба.
- Совершенно верно, - говорит она, - в шесть часов, у нас в доме.
- Ребоза, - говорю я. - Выслушай меня! Если бы Эдди Бэйлз имел тысячу
долларов наличными... На тысячу долларов, имей в виду, он может приобрести
собственную лавочку... Так вот, если бы вам с Эдди попалась такая
разрешающая сомнения сумма, согласилась бы ты повенчаться с ним сегодня в
пять вечера?
Девушка смотрит на меня с минуту, и я чувствую, как ее организм
охватывают непередаваемые размышления, обычные для женщин при таких
обстоятельствах.
- Тысячу долларов? - говорит она. - Конечно, согласилась бы.
- Пойдем, - говорю я. - Пойдем к Эдди!
Мы пошли в лавочку Кросби и вызвали Эдди на улицу. Вид у него был
почтенный и веснушчатый, и его бросило в жар и в холод, когда я изложил ему
свое предложение.
- В пять часов? - говорит он. - За тысячу долларов? Ой, не будите меня.
Понял! Вы богатый дядюшка, наживший состояние на торговле пряностями в
Индии. А я покупаю лавочку старика Кросби - и сам себе хозяин.
Мы вошли в лавочку, отозвали Кросби в сторону и объяснили все дело. Я
выписал чек на тысячу долларов и отдал его старику. Он должен был передать
его Эдди и Ребозе, если они повенчаются в пять.
А потом я благословил их и пошел побродить по лесу. Я уселся на пень и
размышлял о жизни, о старости, о зодиаке, о женской логике и о том, сколько
треволнений выпадает на долю человека.
Я поздравил себя с тем, что я, очевидно, спас моего старого приятеля
Мака от приступа второй молодости. Я знал, что, когда он очнется и бросит
свое сумасбродство и свои лакированные ботинки, он будет мне благодарен.
"Удержать Мака от подобных рецидивов, - думал я, - на это не жалко и больше
тысячи долларов". Но особенно я был рад тому, что я изучил женщин и что ни
одна меня не обманет своими причудами и подвохами. Когда я вернулся домой,
было, наверно, половина шестого, Я вошел и вижу - старикашка Мак сидит
развалившись в качалке, в старом своем костюме, ноги в голубых носках
задраны на подоконник, а на коленях - "История цивилизации".
- Не очень-то похоже, что ты к шести отправляешься на свадьбу, - говорю
я с невинным видом.
- А-а, - говорит Мак и тянется за табаком, - ее передвинули на пять
часов. Известили запиской, что переменили час. Все уже кончено. А ты чего
пропадал так долго, Энди?
- Ты слышал о свадьбе? - спрашиваю я.
- Сам венчал, - говорит он. - Я же говорил тебе, что меня избрали
мировым судьей. Священник где-то на Востоке гостит у родных, а я
единственный в городе, кто имеет право совершать брачные церемонии. Месяц
назад я пообещал Эдди и Ребозе, что обвенчаю их. Он парень толковый и
как-нибудь обзаведется собственной лавочкой.
- Обзаведется, - говорю.
- Уйма женщин была на свадьбе, - говорит Мак, - но ничего нового я в
них как-то не приметил. А хотелось бы знать структуру их вывертов так же
хорошо, как ты... Ведь ты говорил...
- Говорил два месяца назад, - сказал я и потянулся за банджо.
---------------------------------------------------------
1) - От альфы до омеги. Омаха - город в штате Небраска.