И мы остановились на холме. Останки нашей ярости искрились, стекали с пальцев каплями напалма, вгрызались в беззащитный парапет и расцветали в алые бутоны. И робко трепетал над ними воздух, уставший насыщать собой пожары, и заросли акаций и платанов мечтали прорасти назад, под землю, укрыться в нерождённых семенах, но не встречаться с нашим гневным взором.
Ещё вчера тут было всё иначе, а нас влекли в цепях на эшафот, желая покарать и обесчестить. Весь город собирался поглазеть, как наглецов презреньем истязают (ведь любит на досуге горожанин потешить брюхо пивом или водкой и самоутвердиться в коллективе насмешками над теми, кто не в силах ответить на напрасные обиды). Все тут! И трудовые коллективы, и прочее оплёванное быдло, и профсоюзы жалких нищебродов, и жирные нарядные жандармы, и жадное чиновничье сословье, и даже записные олигархи! На травке многодетные семейства раскинули цветастые подстилки, пугают нами маленьких детишек. Вот юноша с надменною бородкой идёт, толпу плечами раздвигает, уверенный, что все вокруг - холопы, что только он достоин и увенчан. Такому заступить никто не смеет! О, вот иной, счастливейший из смертных, воркует, держит дочку на коленях, а та жуёт свой сладкий пирожок и грозно машет пальчиком в повидле. Вот юная прелестница взирает на нас как на противных насекомых и гневно каблучком асфальт дырявит…
Ещё вчера тут было всё иначе… Клерки брызгали чернилами, домохозяйки – помоями, сорванцы швырялись огрызками. Влюблённые парочки прерывали поцелуи, дабы метнуть в нас взор, полный презрения, гимназистки скандировали грязные оскорбления, а шустрые пенсионерки с негодованием потрясали газетёнками и моноклями.
Ещё вчера тут было всё иначе! Вот важные судейские расселись у места лобного в почётной ложе, вот знать в своих каретах зубоскалит, вот тысячи придворных челядинцев на жизнь глазеют с непритворной скукой, вот стражники в парадных одеяньях с собою привели подруг и присных, вот тысячи бездарных преснопевцев слагают кто хулу, кто поношенье, вот щелкопёры казнь живописуют и капают слюной в клавиатуру.
Вскипела ярость, цепи разрывая, мы с Лилом воплотились в жутких монстров, а бро Охальник их не удержал… И началась безумная потеха, и все от нас бежали без оглядки, покинув свой родной любимый город… И гнев царил на улицах пустынных всю ночь, и мы остановились на холме лишь утром.
То, что еще вчера было огромным гордым городом, надменной тысячедворцовой столицей, неприступной цитаделью десятков крепостей и тысяч замков, кузницей и житницей, вокзалом и гаванью, вместилищем бульваров и аллей, пристанищем библиотек и цирков, продажной меккой торжищ и базаров, теперь в слезами до краёв залито. И волны беспрепятственно гуляют в витринах опустелых магазинов, намедни переполненных товаром, и крыши экипажей и повозок в пучинах вод ржавеют сиротливо средь островков лачуг и небоскрёбов.
Горестно, с узелками на спинах, влачились горожане к опалённым и затопленным жилищам, оплакивали убытки, подбирали уцелевшие клочки и крошки. Жалобно квохтали их жёны, сёстры, матери и пассии, горько рыдали по утраченным нарядам, румянам и благовониям. Купчишки с ростовщиками посыпали головы пеплом банкнот и закладных, чиновники уныло ковыряли развалины судилищ. Лишь каменщики, истинно свободные каменщики не унывали, замешивали раствор для свежей кладки. Их праздник!
А впрочем, что мы тут о пустяках… Ведь – дети, в своих кроватках и колясках плакали дети!
И мы, переглянувшись, устыдились. Мне вдруг открылись такие бездны собственной души, что я в тоске сомкнул уста и веки. От холода бесчисленных сфирот, где нас не ждут, не верят и не любят, укрылись мы в тепле родных феодов…
И там остановились на холме, взыскуя вожделенного покоя.
