Начало
«Бред!» — подумал я. Но заманчивый бред, между прочим. Последующие дни я провел в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектером, с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик Не Может Быть и энтузиаст-мечтатель Очень Хочется.
— Не может быть такого, — говорил Не Может Быть. — Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать свое лицо, каждый знает.
— Да, но... — возражал Очень Хочется, — но и в космосе летать нельзя было. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: «Потому что нет связи между волей и клетками». Ну а если наладить связь?
— Ничего не выйдет хорошего, — твердил скептик Не Может Быть. — Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы ее. Мало ли что кому взбредет в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по своему капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышленышу.
— Да, но, возможно, природа не успела дать скальпель, — отстаивал мечту Очень Хочется, — Разум — полезный инструмент, но он изобретен всего лишь миллион лет назад. Еще не распространил свою власть на глубины тела.
— Необъятного не обнимешь, — упорствовал скептик. — В теле сто триллионов клеточек, в мозгу — всего лишь пятнадцать миллиардов, сознанию отведено миллиардов пять. Как может разум уследить за каждым лейкоцитом, за каждой растущей клеткой, за каждой белковой молекулой в клетке?
— А Разум и не должен следить, не должен распоряжаться каждой клеткой. Разве командующий фронтом дает приказ каждому солдату в отдельности? Он определяет общую задачу, а генералы, офицеры и сержанты конкретизируют, уточняют, доводят.
Скептик возражал:
— Но командующего понимает вся армия, от генерала до солдат, все они объясняются на едином языке. А солдаты твоего тела, если молекулы это солдаты, не понимают разумных слов, и ты не знаешь четырехбуквенного шифра генов. Как ты скажешь; «Делайте мне голубые глаза!» И в каком из ста тысяч генов записана голубизна глаз? И даже если ты произнесешь «церезин — тиомин — церезин», разве тот ген поймет тебя и перестроится?
Только сутки спустя, накопив новые соображения, оптимист Очень Хочется снова вступил в спор:
— Верно, языки разные в теле, не все доступные разуму, но есть многостепенный перевод. Клетки понимают химические приказы гормонов крови; железы, посылающие гормоны, понимают электрические сигналы спинного и головного мозга, реагируют на страх, гнев и восторг. А страх и гнев можно подавить или вызвать воображением.
Вот так: с воображения начинаются приказы телу.
Должен буду я, Очень Хочется, воображать то, что мне хочется.
Если не желаю стареть, должен представить себе, что не старею. Иду по улице статный, легконогий, грудь колесом, кудри колечками. И если попал в катастрофу, остался без ноги, тоже — начинай работать, воображение! Представим себе, что у меня растет потихоньку нога: припухло, а вот уже и кость прощупывается сквозь повязку, вот образуется коленный сустав...
Скептик Не Может Быть возмущен:
— Вообразить можно что угодно, но невыполнимого не выполнишь. Человек не способен к регенерации. У взрослого кости жесткие, окончательные.
— Но ведь есть же такая болезнь акромегалия, когда растут кости лица, ступни, кисти рук у взрослого.
— Там простой рост, увеличение. А тут сложное развитие. Такое только у зародыша возможно.
— Пусть так, начнем с зародыша. Ведь он весь происходит из одной клетки. Из нее возникают и кости, и мозг, и ноги. Возникают по генетической программе. Но разве нельзя ее подправить? Чем? Хотя бы гормонами крови, ее химическим составом. А как регулировать состав? Воздействуя на железы? А как приказывать железам? Не воображением ли?
И когда-нибудь будет так:
— Дорогая мамаша, кого вы хотите, дочь или сына? Сына? На вас похожего или на отца? Блондина, брюнета, стройного или крепыша, смелого или осторожного, бойкого или спокойного, математика или поэта? А теперь представьте себе, вообразите как можно яснее. Думайте о нем почаще, закройте глаза и думайте. Или нарисуйте и смотрите на портрет. Главное, образа не меняйте.
Ужас какой! Каждая дурочка будет лепить оперного тенора.
— А разве лучше лотерея, кот в мешке?
В общем, я загорелся и разрешил Тетеасу изучать мою внутреннюю администрацию на всех пяти ступенях. И заключили мы с ним договор, что 23 часа в сутки он меня не тревожит, копается молча и осторожно, так чтобы меня не тошнило и нигде не болело, а один час я в его распоряжении, выполняю тесты, тренирую волю, отдаю приказы, воображаю...
Важен заведенный порядок. Когда этот медицинский час вошел в привычку, я перестал тяготиться присутствием ису, не думал больше об избавлении от внутреннего врача. Ну и пусть он живет в моих сосудах, внимательный и хлопотливый, незаметный и необходимый, как диспетчер городской электростанции. Час в сутки можно уделить биологической мечте и своему здоровью и беседам с неутомимым другом, запрограммированным на материнскую заботу обо мне.
Интересно, а вы, читающие эту историю, согласились бы впустить в свою кровь этакого миниатюрного доктора?
Мальчишки, конечно, пришли бы в ужас: «Ни за что! И так хватает менторов. Будет поучать изнутри; «Не лезь в холодную воду, не ешь конфет, не ковыряй болячку!» А женщины? Кто из вас откажется от ежедневного домашнего врача, с которым можно поговорить о том, что волосы секутся и кожа лоснится? Матери будут рады иметь при ребенке постоянного опытного куратора, личного врача-педиатра, всецело посвятившего себя младенцу.
Так что, я думаю, со временем одноплеменники Тетеаса станут необходимостью быта на Земле, и никого не удивят слова, приведенные в эпиграфе: «Хирурга глотайте быстро и решительно; чтобы не застрял в горле запейте водой!»
У меня же был интерес особый. Мой доктор не только лечил меня, но и собирался усовершенствовать, сделать сознательным скульптором своего тела, волетворцем. И каждый день не без нетерпения я расспрашивал, как идет его работа, а он с таким же любопытством пытал меня, как я переделаю себя, когда получу обещанный дар волетворчества.
И я фантазировал...
Нет, не буду рассказывать, какие планы я строил, потому что не суждено было им осуществиться...
Я все-таки собрался на Кинни. Это приятная планета земного типа с прозрачной атмосферой, бледно-зеленым небом и морем малахитового оттенка. И жизнь там, как на всякой планете земного типа, белковая, стало быть — съедобная. А я смертельно устал от стерилизованной курятины, рожденной в ретортах, соскучился по живому мясу. Так что на Кинни я все время жевал, набивал рот то котлетами, то ягодами, то желудяками — это такие морские животные, не то моллюски, не то ракообразные, по виду похожие на желуди, а по вкусу — на семгу. Их неисчислимые стада в киннийских морях. Когда плывешь в лодке, опускаешь шляпу за борт и черпаешь, словно фрикадельки половником. И я черпал, наслаждался жирно-солененьким, жевал, сосал, глотал. Совсем забыл, хотя меня и предупреждали, что среди желудяк попадаются старые особи со скользкой жесткой кожей, которую не прокусишь.
И вот я сидел в лодке лакомился: хруп-хруп-хруп... Вдруг — словно старый орех, аж зубы затрещали. Вздохнул от боли. И желудяк этот скользнул прямо с зуба в дыхательное горло.
Я так и застыл с открытым ртом. Хриплю, давлюсь, кашляю... Руки поднял... как меня учили в детстве... Не выскакивает.
Проф был со мной в лодке. Хлопает он меня по спине, толку никакого. Вспомнил про радио. Слышу, кричит:
—Ису 124/Б, срочно — в дыхательное горло! Человек подавился. Спеши прочистить.
А я уже задыхаюсь. Небо позеленело и перед глазами огненные круги.
Вдруг вытолкнул. Тьфу, сплюнул за борт. Сижу, дышу, отдуваюсь. Дух перевел, тогда спрашиваю:
— Ису Тетеас, проверь, нет ли в горле царапины.
Молчание.
— Ису, ису, радио у тебя заглохло, что ли?
Не отвечает. Что за причина?
И тут меня словно током ударило:
— А не упал ли он в море вместе с желудяком?
Я нырял до заката, я нырял весь следующий день, я вытаскивал горсти желудяков и каждый пробовал на зуб. Но сами понимаете, все это было актом отчаяния. Найдешь ли иголку в стоге сена, пылинку на болотной ряске, монетку в песчаной куче? Если бы хоть радио у него работало. Но, видимо, вода глушила волны. Первое время нам чудилось что-то вроде «СОС», потом и эти сигналы смолкли. Вероятно, сели аккумуляторы. Ведь заряжался-то Тетеас от моей нервной системы.
Будь у него нормальный рост, может, он и выплыл бы. Но для него, крошки, три сантиметра в час — предел. Разве это скорость для моря? Конечно, он не захлебнулся, кислород ему не требуется. Он остался на дне и лежит там и будет лежать, пока не проржавеет.
Ржавеет! Разумный псу, врач с высшим образованием. Исследователь. Автор идеи о людях будущего — волетворцах. Нет справедливости в природе.
Я не мог успокоиться, не мог простить себе. Сокрушался. Клял себя. Нырял снова. Перебирал желудяки. Твердые рассматривал под микроскопом. Совал в них булавку с антенной. Мегатировал. Попусту!
Конец мечте!
Проф пробовал утешить меня, говорил, что чертежи сохранились, на Чгедегде смонтируют другого эндохирурга, обучат его, проинструктируют, я снова получу лейб-ангела, который продолжит начатые исследования, сделает меня всесильным волетворцем.
Разве только в мечте дело?
Друга я загубил, маленького, но самоотверженного, запрограммированного на любовь и заботу обо мне. А чем отплатил я за заботу? Потерял.
Потерял!
Люди уходят тоже. И забывается облик, голос, любимые выражения, манеры... Что остается надолго? Незавершенное дело.
Я постепенно забываю говор Тетеаса, его повадки и слова, стираются в памяти кадры с палочками, шариками, тяжами и овалами, но все чаще, все настойчивее думаю я о незавершенном:
— Хочу, чтобы ты стал хозяином своего тела!
— Ты хочешь быть талантом? Будь! Хочешь быть красавцем? Будь красавцем. Вообрази себя Аполлоном, пусть нос будет прямой, зубы ровные, плечи широкие, стан стройный, глаза большие, брови густые, лоб высокий! Еще выше, еще! Представь, какой именно! Напряги воображение, напряги волю!
— Не выйдет.
— А если попробовать, потренироваться, поднатужиться?
— Не выйдет все равно.
— А если нечеткую волю подкрепить техникой?
— Как?
— В том-то и дело: как?
